Я в отпуске. Просыпаюсь поздно по меркам провинциального города, точнее бывшей казачьей станицы. На часах почти девять утра, но пока нежусь расслабленный на мягкой пуховой перине, уложенной на старинную металлическую кровать с панцирной сеткой. Со двора слышны голоса. Это моя в летах уже мама переговаривается с соседями, и я понимаю, о чем идет речь. Нужно побелить старый курень, за прошедшую дождливую, ветреную осень и снежную морозную зиму от предыдущей побелки остались шрамы, словно кто-то огромной шашкой исполосовал её. Я оглядываю комнату, в которой лежу, она тоже требует новой побелки. Я и приехал для того, чтобы сделать ремонт. Ежегодно, а иногда по два-три раза приезжаю из Москвы в Каменск-на-Донце, где провел свое детство и юность, стараюсь по мере сил помогать маме. Но для неё мой приезд скорее тихая радость, чем стремление нагрузить меня работой. Но я же знаю, что она всегда в работе, даже в эти годы, знаю, что без отца одна поднимала нас с братом Эдиком и в войну, и после войны, дала возможность получить высшее образование. Отец наш пропал без вести в июне 1942 года на подступах к Сталинграду, и, несмотря на все мои и моей дочери Анны старания, прояснить его судьбу не удалось. А мама до сих пор ждет его и почему-то верит, что её Григорий вернётся.
Неожиданно мне в голову приходит мысль, а зачем белить комнаты внутри, надо обклеить их обоями. Вот только не знаю, лягут ли они на побелку, ибо смывать её очень хлопотно. И я даю себе слово сегодня же испробовать это.
- Проснулся, сынок, - войдя в комнату, спрашивает мама. – Я тебе на завтрак салат из помидоров и огурцов приготовила.
А я и до её слов знал, что на завтрак будет салат, от запаха подсолнечного масла, пролитого в салат, в голове вертятся мысли о детстве.
- Травкой заправила? - спрашиваю, хотя знаю, что заправила, но такой уж ритуал.
- Как же, родимый, и петрушкой, и луком зеленым, и редисочки покрошила, и яблочка «Белый налив» порезала, - улыбается мама, а у меня на душе праздник.
Я встаю, выхожу во двор к умывальнику. Чищу зубы непременно зубным порошком, точнее мелко молотой белой глиной – мелом иначе, как в детстве, хотя рядом лежит привезенный мной тюбик, чёрти что в нём намешано, заморской зубной пасты «Колгейт». С шумом фыркая, умываюсь. Мама стоит рядом и держит на вытянутых руках вышитый рушник.
Салат необыкновенно вкусен. Мама сидит за столом и смотрит, как я уплетаю его за обе щеки. В Москве жена тоже делает подобный салат, но мамин… Может потому, что помидоры здесь другие, не турецкие? А может это вкус ностальгии?
- Мам, хочу стены обоями поклеить, - говорю, краем глаза наблюдая за её реакцией. Не любит она ничего менять в своих двух комнатах, всю скудную обстановку которой я помню ещё с детских лет.
- А зачем? – словно сопротивляется она.
- Почему же нет? - стараюсь говорить как можно безразличнее. – Тебе не надо будет по два раза в год белить стены.
- Уже тяжело, - будто бы перестает сомневаться она. – Видела я у соседей, чисто и уютно.
- Вот и я за то же, - и отодвигаю пустую миску.
- Но они смывали побелку, - снова слышны нотки её сомнения.
- Думаю, это лишнее, - я стараюсь говорить уверенными интонациями. – Схожу на базар, там теперь такой обойный клей продают, на что хочешь ляжет.
- А и попробуй, - машет мама рукой, - может, в самом деле, получится.
- Обязательно получится.
- Только вот какой день хожу на базар, а купить белой глины для побелки наружных стен никак не могу. Не выносят.
- Не волнуйся, мамуля, это мы исправим. Съездим к меловым горам и наберем сколько надо.
- Как же ты поедешь? – напрягается мать. – В те края теперь автобусы не ходят. Разруха в автохозяйстве.
- С казаками, - обнимаю я свою старенькую маму - У Чеботарева машина, он никогда не отказывает.
С обоями я справился на удивление легко, при этом отослал маму в гости к соседям. Сначала легким раствором проклеил побелку, а когда она подсохла, прямо на неё посадил красивые, как в народе говорят, «шаляпинские обои». Это в видавшим виды, старом курене то. Получилось как в хорошей московской квартире.
Сначала мама сама долго осматривала результат работы, гладила стены, и видно было, как менялось её настроение от настороженности к полному удовольствию. Потом позвала двух соседок-одногодок. И женщины принялись расточать восторги, словно за всю свою долгую и муторную жизнь вдруг нашли что-то очень им нужное. Я незаметно вышел.
Дел на сегодня уже не было, и я просто прогуливался по бульвару Донецкого проспекта, разглядывая сидящих на скамейках и просто фланирующих горожан. Некоторые уже торопились с работы домой. Однако, я отмети про себя, что почти уже не встречаю ни своих одноклассников, ни знакомых с детства одногодков. Часто навстречу попадались красивые девушки в хороших нарядах, а вот парни, которые шли с ними или просто шли, как один, были в семейных трусах и майках, а на голове у большинства красовались повёрнутые козырьком назад бейсболки.
- Из дурдома, что ли? – неприязненно подумал я. – Впрочем, дурдома ныне везде хватает. Большой такой дурдом, хоть в столице, хоть в станице.
Да, вот ещё что. Почти все пили из горла бутылок пиво, собравшись в большие и малые компании у бульварных скамеек. Вульгарно!
Я решил, было, выйти из бульвара на теневую сторону улицы, как услышал женский голос.
- Слава, рада тебя видеть!
Навстречу шла, улыбаясь, моя одноклассница Ольга Белых в широкополой шляпе, с удочками на плечах, с ведёрком и складным стульчиком в руках.
- Оленька, подруга юности кипучей, привет тебе, привет! – и я стиснул её в объятьях. – Неужели в Донце рыба ещё осталась?
- Да так, мелочевка коту на ужин. Я с детства привыкла рыбалить. Ты же знаешь.
Я то знаю, как не знать. Отец Ольги был капитаном Каменского речного порта, и жили они в небольшом доме прямо у воды. Как тут устоять перед рыбалкой. И брат её тоже любил рыбалить. Да все мы рыбалили тогда, и неплохо.
- Оля, а как Георгий? – спросил я про её брата. - В Москве мы с ним редко перезваниваемся.
- Проводи меня, и поговорим, - предложила Ольга. – А вообще он книгу о Каменске уже третий год пишет.
Мы пошли в сторону набережной. Я хотел взять у неё ведро и стульчик, но она отказалась, сославшись на то, что рыбацкой удачи не будет.
Но мы не успели даже выйти из сквера, как я услышал автомобильный гудок, а потом и знакомый с хрипотцой голос Чеботарева, нынешнего директора моей бывшей школы.
- Вячеслав Григорьевич, ты не мог бы подойти, дело есть.
Привычка у него такая, едет по проспекту, увидит знакомого, остановит машину и в открытое окно окликает, по делу или якобы по делу. А вообще он не только директор школы, но и депутат городской дымы. И от этого у него как бы раздвоения этики. Это он, таким как я, то ли товарищам, то ли по делам казачьим близким, из окна кричит, а вот к знакомым городским чиновникам обязательно выскакивает из машины и почти бегом навстречу, да руку крепко жмет. Остальным подает вялую ладонь, и в сторону смотрит. Я как-то сунул ему вялую ладонь, он даже был обескуражен таким неуважением.
- Сейчас, Александр Николаевич, - кричу.
Пришлось распрощаться с Ольгой, договорившись ещё увидеться и поболтать.
- Здорово дневали, господин депутат, - ехидничаю я, подойдя к машине.
Это потому, что не вышел Чеботарёв навстречу, а высунул руку из окна.
- Брось ты, Вячеслав Григорьевич, - убирает он руку. – Садись, поедем.
- Куда?
- А куда хочешь, - даёт он мне выбор. – Хочешь, на родник смотаем.
Вода в городе неважная, кто с машинами, тот ездят за криничной водой в степь.
Тут как раз Зайцев Геннадий Николаевич, изгнанный за слишком самостоятельное поведение из начальников районного отдела архитектуры, просовывает голову в кабину.
- -Здорово дневали, господа казаки?
- Слава Богу! - в унисон отвечаем мы.
- Куда собрались? – спрашивает Зайцев.
- Думаем, - отвечает Чеботарёв.
- Меня возьмете?
- От чего же. Садись. Только куда двинем?
Меня вдруг осеняет.
- Александр Николаевич, - говорю, - поедем к меловой горе. Надо набрать белой глины для побелки куреня.
- Это дело, - соглашается он. – К тому же будем недалеко от Красновки. Тебя такой маршрут устраивает, Геннадий Николаевич?
- Даже очень. К матери моей заедем и к деду.
- Тогда вперед.
Мы стоим на просёлочной дороге и пьём из термоса неизвестного происхождения чай, по вкусу похожий на пареный веник. Разговор затевается сам собой, пошли воспоминания.
- Вон та, самая высокая меловая называется Лысой горой, и на ней местные казаки крест поставили на самой вершине.
- Кому? – спрашиваю.
- Всем погибшим в гражданскую казакам, - отвечает Чеботарёв.
- Ты неправ, Александр Николаевич, - возражает Зайцев. – Крест поставили в память расстрелянных здесь гимназистов из подло разбитого Федором Подтёлковым Чернецовского отряда. Тех мальчишек, которым удалось вырваться из общеё бойни. Их потом разыскали и под горой расстреляли. Взрослые дядьки мальчишек. Этих дядек казаками язык не поворачивается называть.
- И прав ты, и неправ, - не соглашается Чеботарёв. – Этот крест в память начала гражданской войны между казаками. А началась она не здесь, а неподалёку от станции Глубокая.
- Так до неё и места той бойни совсем недалеко отсюда, - вношу я лепту в дискуссию. – И хорошо, что не расстрельной балке крест поставили, а не горе, чтобы все видели. Поднимемся?
- Пошли, - командует Чеботарев.
Сначала мы поднимаемся на вершину к кресту, кто-то сорвал с него памятную табличку.
- Вот сволочи, ничего святого, - возмущается Зайцев. - Стоит крест, а кому, чему – непонятно.
- Ведь до сих пор в белые-красные народ играет, - говорю я, а сам, ехидно так, смотрю на Чеботарёва. – Ты, Александр Николаевич, сверху, вроде как, белый, а внутри, вроде как, красный. Угадал, что ли?
- Не не угадал, - смеётся Зайцев. – Красного кобеля, не отмоешь до бела.
- Да я, да у меня дед и вся родня в белых были, - чуть не задыхается от возмущения Чеботарев. – Сейчас расскажу мою родословную?
Мы с Зайцевым дружно хохочем.
- Вы чего, белены объелись, - почти рычит Чеботарёв. – Или с горы рухнуть хотите?
- Ты уж прости, Александр Николаевич, - я протягиваю ему Невянку, - просто маленько поддели тебя. Мне на днях твоя Женя сказала, что ты о своей родне ей раз пятьдесят рассказывал. А мне раз двадцать. Да и другим не меньше.
- Мне больше, - Зайцев тоже протягивает Невянку. – Ты не заводись, Александр Николаевич, не на Думе же. Возьми два цветка и положи к кресту. От нас.
- Балбесы! - в сердцах изрек депутат и, преклонив колено, положил цветы.
- У тебя, Александр Николаевич, лопатка найдётся?
- Урыть задумали?
- Даже если бы хотели, не удалось бы, - смеётся Зайцев. – Казачина ты!
- Сапёрная устроит?
- Ещё как, - почти радуюсь я. – Ещё бы целлофановый пакет…
- Посмотри, Вячеслав Григорьевич, в багажнике. Чего там только нет.
Я спустился к Чеботарёвской машине, взял нужные мне предметы и у подошвы Лысой горы, в уже разработанных местах, надолбил полную сумку белой глины. Тут как раз и спустились Чеботарёв с Зайцевым
- Моя мать – погрустнел Зайцев, - в войну и после лепешки делала из принесенной ею белой глины и продавала на базаре в Каменске, да в шахтерских поселках
- А моя мать, - тоже с грустинкой говорю я, - такие лепешки, хорошо это помню, покупала и потом дом белила и внутри, и снаружи. – Она и сегодня хотела их купить, да не нашла на базаре. Курень надо белить, а то весь облез как мартовский кот.
Смеёмся.
- В голодовку,– вступает в разговор Чеботарев,– здесь на Лысой горе моя мать с теткой Тасей сусликов ловили и ели. Меня ещё на свете не было.
- Не, - сочувствую я, - мы ничего подобного не ели даже во время оккупации. И голодовку тоже. Мать шила ватники и на базаре продавала. Ходовой был товар.
- Так это у вас в городе, - как бы не соглашается Чеботарёв, - А в хуторах, чем заработаешь?
- Это точно, - соглашается Зайцев.
- А один раз гадюку поймали, - продолжает Чеботарёв.
- Съели, что ли? – удивляюсь я.
- Перепугались и убежали, - смеется Чеботарев. - Другой раз – щуку выловили под мостом Глубочки. Начали её ловить, а самих страх берет, боятся, что это змея здоровенная, толстая. Наконец хватанули её в траве – праздник был великий. Голод же был после войны, люди собак и кошек ели.
- Прадед мой как-то пошел промышлять, - добавляет Зайцев. - Семья голодная по лавкам лежит. Идет по дороге и видит что-то белое рассыпано, подумал мука, нагреб, принес домой – оказался мел. От голода глюки были.
- Это точно, - соглашается Чеботарев.
Я слушаю молча, сочувственно, ибо сильно голодать ни мне, ни брату Эдику не пришлось. Мама не себе нас вытащила из голодных годов. Низкий поклон её за это.
Солнце село на запад, в Украину, и у нас стало темнеть.
- Вот, что, Геннадий Николаевич, - вдруг прерывает воспоминания Чеботарев. – Мы тебя к куреню матери подбросим, но заходить не будем.
- Что так? - недоумевает Зайцев.
- Чуть не забылся с вами, - садится за руль Чеботарёв. – У меня же встреча назначена. Опаздывать я не привык, вы же знаете.
Ответом был дружный наш хохот. Уж кто-кто, а Чеботарёв никогда не появлялся к назначенному времени. Это его стиль - опоздать, да не на десять минут, а на час, иногда и больше.
- Хватит ржать, - неколебимый в своей косности, осаживает нас Чеботарёв. – Не то без вас уеду.
Мы быстро садимся в машину и отъезжаем.
Окрестности окунаются в наступающее время «между волком и собакой», и почти сразу глухая темень ложится на степь. Почти сразу мы заблудились не только в дороге, но и во теме.
- Есть другой вариант, – говорит Зайцев. – Рвануть по над дорогой и выскочить в Красновку возле правления Плодопитомника.
- Если память мне не изменяет, то я оттуда и выезжал,– соглашается Чеботарев, глядя на выхватываемые фарами из темноты редкие дома. - Смотри, прежние расположения куреней сохранили. Куреня стоят далеко друг от друга. Просторы для выпаса везде. Но никто ничего не пасёт. Почему, Геннадий Николаевич?
- Не знаю.
- Остальные дома по заимкам разбросаны,– не отвечает ему Чеботарев, вертя баранку. – Мы, наверное, в гору поехали.?
- Да, да! – соглашается Зайцев. - Думаю, что перед ней поворот будет.
Точно поворот, и почти сразу машина въезжает на неосвещённые улицы Красновки.
- Почему на улицах хутора никого? – спрашиваю я.
Но вместо ответа вопрос от Зайцева, но не ко мне:
- В пору вашего детства, Александр Николаевич, был народ на улице?
- Был,– отвечает.– На завалинках гутарили. Игрища были, молодежь гуляла. Кого-то можно было спросить про дорогу.
- Сейчас только около девяти, а хутор словно вымер, - говорю я.
- В отличие от Старой Станицы, Скородумовки, в этих хуторах сохранился старинный облик. Но утрачены обычаи, - добавляет Зайцев
Машина останавливается. Курень матери Зайцева маленький, колодец во дворе, перед воротами растет большая абрикосина.
- Приехали, - протягивает Чеботарев вялую руку Зайцеву. – Передавай привет матери.
- Может, зайдёте, - с надеждой спрашивает Зайцев. – Чаем на травах напою.
- Не могу, - твердо не соглашается Чеботарёв. – У меня важная встреча.
Меня он подвёз к самим воротам. И около них на выносной скамье сидела моя мама, словно, как в юности, ожидая меня с танцев.
Вячеслав Родионов
