Я в отпуске. Просыпаюсь поздно по меркам провинциального города, точнее бывшей казачьей станицы. На часах почти девять утра, но пока нежусь расслабленный на мягкой пуховой перине, уложенной на старинную металлическую кровать с панцирной сеткой. Со двора слышны голоса. Это моя в летах уже мама переговаривается с соседями, и я понимаю, о чем идет речь. Нужно побелить старый курень, за прошедшую дождливую, ветреную осень и снежную морозную зиму от предыдущей побелки остались шрамы, словно кто-то огромной шашкой исполосовал её. Я оглядываю комнату, в которой лежу, она тоже требует новой побелки. Я и приехал для того, чтобы сделать ремонт. Ежегодно, а иногда по два-три раза приезжаю из Москвы в Каменск-на-Донце, где провел свое детство и юность, стараюсь по мере сил помогать маме. Но для неё мой приезд скорее тихая радость, чем стремление нагрузить меня работой. Но я же знаю, что она всегда в работе, даже в эти годы, знаю, что без отца одна поднимала нас с братом Эдиком и в войну, и после войны, дала возможность получить высшее образование. Отец наш пропал без вести в июне 1942 года на подступах к Сталинграду, и, несмотря на все мои и моей дочери Анны старания, прояснить его судьбу не удалось. А мама до сих пор ждет его и почему-то верит, что её Григорий вернётся.
Неожиданно мне в голову приходит мысль, а зачем белить комнаты внутри, надо обклеить их обоями. Вот только не знаю, лягут ли они на побелку, ибо смывать её очень хлопотно. И я даю себе слово сегодня же испробовать это.
-Проснулся, сынок, — войдя в комнату, спрашивает мама. – Я тебе на завтрак салат из помидоров и огурцов приготовила.
А я и до её слов знал, что на завтрак будет салат, от запаха подсолнечного масла, пролитого в салат, в голове вертятся мысли о детстве.
-Травкой заправила? — спрашиваю, хотя знаю, что заправила, но такой уж ритуал.
-Как же, родимый, и петрушкой, и луком зеленым, и редисочки покрошила, и яблочка «Белый налив» порезала, — улыбается мама, а у меня на душе праздник.
Я встаю, выхожу во двор к умывальнику. Чищу зубы непременно зубным порошком, точнее мелко молотой белой глиной – мелом иначе, как в детстве, хотя рядом лежит привезенный мной тюбик, чёрти что в нём намешано, заморской зубной пасты «Колгейт». С шумом фыркая, умываюсь. Мама стоит рядом и держит на вытянутых руках вышитый рушник.
Салат необыкновенно вкусен. Мама сидит за столом и смотрит, как я уплетаю его за обе щеки. В Москве жена тоже делает подобный салат, но мамин… Может потому, что помидоры здесь другие, не турецкие? А может это вкус ностальгии?
-Мам, хочу стены обоями поклеить, — говорю, краем глаза наблюдая за её реакцией. Не любит она ничего менять в своих двух комнатах, всю скудную обстановку которой я помню ещё с детских лет.
-А зачем? – словно сопротивляется она.
-Почему же нет? — стараюсь говорить как можно безразличнее. – Тебе не надо будет по два раза в год белить стены.
-Уже тяжело, — будто бы перестает сомневаться она. – Видела я у соседей, чисто и уютно.
-Вот и я за то же, — и отодвигаю пустую миску.
-Но они смывали побелку, — снова слышны нотки её сомнения.
-Думаю, это лишнее, — я стараюсь говорить уверенными интонациями. – Схожу на базар, там теперь такой обойный клей продают, на что хочешь ляжет.
-А и попробуй, — машет мама рукой, — может, в самом деле, получится.
-Обязательно получится.
-Только вот какой день хожу на базар, а купить белой глины для побелки наружных стен никак не могу. Не выносят.
-Не волнуйся, мамуля, это мы исправим. Съездим к меловым горам и наберем сколько надо.
-Как же ты поедешь? – напрягается мать. – В те края теперь автобусы не ходят. Разруха в автохозяйстве.
-С казаками, — обнимаю я свою старенькую маму — У Чеботарева машина, он никогда не отказывает.
С обоями я справился на удивление легко, при этом отослал маму в гости к соседям. Сначала легким раствором проклеил побелку, а когда она подсохла, прямо на неё посадил красивые, как в народе говорят, «шаляпинские обои». Это в видавшим виды, старом курене то. Получилось как в хорошей московской квартире.
Сначала мама сама долго осматривала результат работы, гладила стены, и видно было, как менялось её настроение от настороженности к полному удовольствию. Потом позвала двух соседок-одногодок. И женщины принялись расточать восторги, словно за всю свою долгую и муторную жизнь вдруг нашли что-то очень им нужное. Я незаметно вышел.
Дел на сегодня уже не было, и я просто прогуливался по бульвару Донецкого проспекта, разглядывая сидящих на скамейках и просто фланирующих горожан. Некоторые уже торопились с работы домой. Однако, я отмети про себя, что почти уже не встречаю ни своих одноклассников, ни знакомых с детства одногодков. Часто навстречу попадались красивые девушки в хороших нарядах, а вот парни, которые шли с ними или просто шли, как один, были в семейных трусах и майках, а на голове у большинства красовались повёрнутые козырьком назад бейсболки.
-Из дурдома, что ли? – неприязненно подумал я. – Впрочем, дурдома ныне везде хватает. Большой такой дурдом, хоть в столице, хоть в станице.
Да, вот ещё что. Почти все пили из горла бутылок пиво, собравшись в большие и малые компании у бульварных скамеек. Вульгарно!
Я решил, было, выйти из бульвара на теневую сторону улицы, как услышал женский голос.
-Слава, рада тебя видеть!
Навстречу шла, улыбаясь, моя одноклассница Ольга Белых в широкополой шляпе, с удочками на плечах, с ведёрком и складным стульчиком в руках.
-Оленька, подруга юности кипучей, привет тебе, привет! – и я стиснул её в объятьях. – Неужели в Донце рыба ещё осталась?
-Да так, мелочевка коту на ужин. Я с детства привыкла рыбалить. Ты же знаешь.
Я то знаю, как не знать. Отец Ольги был капитаном Каменского речного порта, и жили они в небольшом доме прямо у воды. Как тут устоять перед рыбалкой. И брат её тоже любил рыбалить. Да все мы рыбалили тогда, и неплохо.
-Оля, а как Георгий? – спросил я про её брата. — В Москве мы с ним редко перезваниваемся.
-Проводи меня, и поговорим, — предложила Ольга. – А вообще он книгу о Каменске уже третий год пишет.
Мы пошли в сторону набережной. Я хотел взять у неё ведро и стульчик, но она отказалась, сославшись на то, что рыбацкой удачи не будет.
Но мы не успели даже выйти из сквера, как я услышал автомобильный гудок, а потом и знакомый с хрипотцой голос Чеботарева, нынешнего директора моей бывшей школы.
-Вячеслав Григорьевич, ты не мог бы подойти, дело есть.
Привычка у него такая, едет по проспекту, увидит знакомого, остановит машину и в открытое окно окликает, по делу или якобы по делу. А вообще он не только директор школы, но и депутат городской дымы. И от этого у него как бы раздвоения этики. Это он, таким как я, то ли товарищам, то ли по делам казачьим близким, из окна кричит, а вот к знакомым городским чиновникам обязательно выскакивает из машины и почти бегом навстречу, да руку крепко жмет. Остальным подает вялую ладонь, и в сторону смотрит. Я как-то сунул ему вялую ладонь, он даже был обескуражен таким неуважением.
-Сейчас, Александр Николаевич, — кричу.
Пришлось распрощаться с Ольгой, договорившись ещё увидеться и поболтать.
-Здорово дневали, господин депутат, — ехидничаю я, подойдя к машине.
Это потому, что не вышел Чеботарёв навстречу, а высунул руку из окна.
-Брось ты, Вячеслав Григорьевич, — убирает он руку. – Садись, поедем.
-Куда?
-А куда хочешь, — даёт он мне выбор. – Хочешь, на родник смотаем.
Вода в городе неважная, кто с машинами, тот ездят за криничной водой в степь.
Тут как раз Зайцев Геннадий Николаевич, изгнанный за слишком самостоятельное поведение из начальников районного отдела архитектуры, просовывает голову в кабину.
--Здорово дневали, господа казаки?
-Слава Богу! — в унисон отвечаем мы.
-Куда собрались? – спрашивает Зайцев.
-Думаем, — отвечает Чеботарёв.
-Меня возьмете?
-От чего же. Садись. Только куда двинем?
Меня вдруг осеняет.
-Александр Николаевич, — говорю, — поедем к меловой горе. Надо набрать белой глины для побелки куреня.
-Это дело, — соглашается он. – К тому же будем недалеко от Красновки. Тебя такой маршрут устраивает, Геннадий Николаевич?
-Даже очень. К матери моей заедем и к деду.
-Тогда вперед.
Мы стоим на просёлочной дороге и пьём из термоса неизвестного происхождения чай, по вкусу похожий на пареный веник. Разговор затевается сам собой, пошли воспоминания.
-Вон та, самая высокая меловая называется Лысой горой, и на ней местные казаки крест поставили на самой вершине.
-Кому? – спрашиваю.
-Всем погибшим в гражданскую казакам, — отвечает Чеботарёв.
-Ты неправ, Александр Николаевич, — возражает Зайцев. – Крест поставили в память расстрелянных здесь гимназистов из подло разбитого Федором Подтёлковым Чернецовского отряда. Тех мальчишек, которым удалось вырваться из общеё бойни. Их потом разыскали и под горой расстреляли. Взрослые дядьки мальчишек. Этих дядек казаками язык не поворачивается называть.
-И прав ты, и неправ, — не соглашается Чеботарёв. – Этот крест в память начала гражданской войны между казаками. А началась она не здесь, а неподалёку от станции Глубокая.
-Так до неё и места той бойни совсем недалеко отсюда, — вношу я лепту в дискуссию. – И хорошо, что не расстрельной балке крест поставили, а не горе, чтобы все видели. Поднимемся?
-Пошли, — командует Чеботарев.
Сначала мы поднимаемся на вершину к кресту, кто-то сорвал с него памятную табличку.
-Вот сволочи, ничего святого, — возмущается Зайцев. — Стоит крест, а кому, чему – непонятно.
-Ведь до сих пор в белые-красные народ играет, — говорю я, а сам, ехидно так, смотрю на Чеботарёва. – Ты, Александр Николаевич, сверху, вроде как, белый, а внутри, вроде как, красный. Угадал, что ли?
-Не не угадал, — смеётся Зайцев. – Красного кобеля, не отмоешь до бела.
-Да я, да у меня дед и вся родня в белых были, — чуть не задыхается от возмущения Чеботарев. – Сейчас расскажу мою родословную?
Мы с Зайцевым дружно хохочем.
-Вы чего, белены объелись, — почти рычит Чеботарёв. – Или с горы рухнуть хотите?
-Ты уж прости, Александр Николаевич, — я протягиваю ему Невянку, — просто маленько поддели тебя. Мне на днях твоя Женя сказала, что ты о своей родне ей раз пятьдесят рассказывал. А мне раз двадцать. Да и другим не меньше.
-Мне больше, — Зайцев тоже протягивает Невянку. – Ты не заводись, Александр Николаевич, не на Думе же. Возьми два цветка и положи к кресту. От нас.
-Балбесы! — в сердцах изрек депутат и, преклонив колено, положил цветы.
-У тебя, Александр Николаевич, лопатка найдётся?
-Урыть задумали?
-Даже если бы хотели, не удалось бы, — смеётся Зайцев. – Казачина ты!
-Сапёрная устроит?
-Ещё как, — почти радуюсь я. – Ещё бы целлофановый пакет…
-Посмотри, Вячеслав Григорьевич, в багажнике. Чего там только нет.
Я спустился к Чеботарёвской машине, взял нужные мне предметы и у подошвы Лысой горы, в уже разработанных местах, надолбил полную сумку белой глины. Тут как раз и спустились Чеботарёв с Зайцевым
-Моя мать – погрустнел Зайцев, — в войну и после лепешки делала из принесенной ею белой глины и продавала на базаре в Каменске, да в шахтерских поселках
-А моя мать, — тоже с грустинкой говорю я, — такие лепешки, хорошо это помню, покупала и потом дом белила и внутри, и снаружи. – Она и сегодня хотела их купить, да не нашла на базаре. Курень надо белить, а то весь облез как мартовский кот.
Смеёмся.
-В голодовку,– вступает в разговор Чеботарев,– здесь на Лысой горе моя мать с теткой Тасей сусликов ловили и ели. Меня ещё на свете не было.
-Не, — сочувствую я, — мы ничего подобного не ели даже во время оккупации. И голодовку тоже. Мать шила ватники и на базаре продавала. Ходовой был товар.
-Так это у вас в городе, — как бы не соглашается Чеботарёв, — А в хуторах, чем заработаешь?
-Это точно, — соглашается Зайцев.
-А один раз гадюку поймали, — продолжает Чеботарёв.
-Съели, что ли? – удивляюсь я.
-Перепугались и убежали, — смеется Чеботарев. — Другой раз – щуку выловили под мостом Глубочки. Начали её ловить, а самих страх берет, боятся, что это змея здоровенная, толстая. Наконец хватанули её в траве – праздник был великий. Голод же был после войны, люди собак и кошек ели.
-Прадед мой как-то пошел промышлять, — добавляет Зайцев. — Семья голодная по лавкам лежит. Идет по дороге и видит что-то белое рассыпано, подумал мука, нагреб, принес домой – оказался мел. От голода глюки были.
-Это точно, — соглашается Чеботарев.
Я слушаю молча, сочувственно, ибо сильно голодать ни мне, ни брату Эдику не пришлось. Мама не себе нас вытащила из голодных годов. Низкий поклон её за это.
Солнце село на запад, в Украину, и у нас стало темнеть.
-Вот, что, Геннадий Николаевич, — вдруг прерывает воспоминания Чеботарев. – Мы тебя к куреню матери подбросим, но заходить не будем.
-Что так? — недоумевает Зайцев.
-Чуть не забылся с вами, — садится за руль Чеботарёв. – У меня же встреча назначена. Опаздывать я не привык, вы же знаете.
Ответом был дружный наш хохот. Уж кто-кто, а Чеботарёв никогда не появлялся к назначенному времени. Это его стиль — опоздать, да не на десять минут, а на час, иногда и больше.
-Хватит ржать, — неколебимый в своей косности, осаживает нас Чеботарёв. – Не то без вас уеду.
Мы быстро садимся в машину и отъезжаем.
Окрестности окунаются в наступающее время «между волком и собакой», и почти сразу глухая темень ложится на степь. Почти сразу мы заблудились не только в дороге, но и во теме.
-Есть другой вариант, – говорит Зайцев. – Рвануть по над дорогой и выскочить в Красновку возле правления Плодопитомника.
-Если память мне не изменяет, то я оттуда и выезжал,– соглашается Чеботарев, глядя на выхватываемые фарами из темноты редкие дома. — Смотри, прежние расположения куреней сохранили. Куреня стоят далеко друг от друга. Просторы для выпаса везде. Но никто ничего не пасёт. Почему, Геннадий Николаевич?
-Не знаю.
-Остальные дома по заимкам разбросаны,– не отвечает ему Чеботарев, вертя баранку. – Мы, наверное, в гору поехали.?
-Да, да! – соглашается Зайцев. — Думаю, что перед ней поворот будет.
Точно поворот, и почти сразу машина въезжает на неосвещённые улицы Красновки.
-Почему на улицах хутора никого? – спрашиваю я.
Но вместо ответа вопрос от Зайцева, но не ко мне:
-В пору вашего детства, Александр Николаевич, был народ на улице?
-Был,– отвечает.– На завалинках гутарили. Игрища были, молодежь гуляла. Кого-то можно было спросить про дорогу.
-Сейчас только около девяти, а хутор словно вымер, — говорю я.
-В отличие от Старой Станицы, Скородумовки, в этих хуторах сохранился старинный облик. Но утрачены обычаи, — добавляет Зайцев
Машина останавливается. Курень матери Зайцева маленький, колодец во дворе, перед воротами растет большая абрикосина.
-Приехали, — протягивает Чеботарев вялую руку Зайцеву. – Передавай привет матери.
-Может, зайдёте, — с надеждой спрашивает Зайцев. – Чаем на травах напою.
-Не могу, — твердо не соглашается Чеботарёв. – У меня важная встреча.
Меня он подвёз к самим воротам. И около них на выносной скамье сидела моя мама, словно, как в юности, ожидая меня с танцев.
Вячеслав Родионов
